АЛЕКСЕЙ БРУНИ: 

«ЗА ЭТИ ДВЕ НЕДЕЛИ МЫ СДЕЛАЛИ ЧУДО»

Незабываемые встречи и мистические совпадения бывают в жизни каждого человека. Ценность их огромна: они, как вспышки, едва заметным, но чётким пунктиром обозначают грани соприкосновения с параллельной вселенной. Проходит время, и осознаёшь, что в жизни всё взаимосвязано, имеет особый смысл и невидимую взгляду, но безусловно существующую бездонную глубину, и не бывает «просто встреч» и «просто разговоров». Почему накануне юбилея Российского национального оркестра мы встречались с Алексеем Михайловичем Бруни, его концертмейстером? Наверно, в этом есть своя закономерность. В результате получился не разговор - философская беседа, которая длилась вне времени и пространства, за пределами слов и сознания. Бруни – человек-легенда. Из тех, кто 25 лет назад вместе с Михаилом Плетнёвым создал один из лучших оркестров мира. Музыкант от Бога. Поэт и философ. И добрейший (при всей внешней строгости), деликатный человек…

Встретились мы во время Большого фестиваля РНО, после репетиции, кусочек которой я успела счастливо застать (ох, как Михаил Васильевич работал над Шестой Прокофьева!). Прошли в пустой и оттого гулкий Зимний сад Зала Чайковского и… время растворилось, заготовленные вопросы исчезли из памяти, да с таким собеседником они и не были нужны. Алексей Михайлович – великий мастер слова: расшифровывая запись нашего разговора, я поняла, что каждая минута, словно драгоценность, осязаема, выпукла, излучает особый смысл…Если о разговоре можно сказать – «вкусный» - таким он и был. Я постаралась сохранить его таким же.

-Алексей Михайлович, сколько времени у нас?

-Чем больше, тем меньше.

-Тогда давайте приступим сразу. Честно признаюсь, я давняя поклонница РНО и каждый раз, когда начинается концерт, а музыканты по очереди выходят на сцену, я смотрю на Вас, потому что понимаю: от того, в каком настроении вышел Алексей Михайлович Бруни, зависит многое. Ваше настроение передаётся оркестру моментально. Если Вы улыбаетесь – оркестр светится, если Вы хмуритесь – оркестр хмурый. Они, конечно, всё равно будут играть профессионально и великолепно, но без той самой искры. Вы сами ощущаете эту связь?

-Поскольку я почти никогда не улыбаюсь, то дело плохо.

-Нет-нет, Вы улыбаетесь! Хотите, фотографии покажу? У меня есть…Но я говорю о внутренней улыбке, она не обязательно может быть внешней. Это ощущается состоянием души.

-Вы, наверно, такой человек, который старается видеть то, что за фасадом здания находится. Не знаю, мне трудно судить, но, возможно, каким-то образом и моё настроение влияет на то, как мы играем.

-Вы и оркестр. Как бы Вы определили ваши отношения?

-Я его часть. А как ещё?

-Мне кажется, что Вы не просто его часть, Вы – его кровь. Если его сердце – это Михаил Васильевич, то Вы – его кровь.

-Видите, какое у Вас образное мышление…Я бы до такого не додумался.

-Ну, у Вас тоже…Вы же – поэт. Кроме того, что музыкант.

-Точно знаете?

-Я же читала Ваши стихи. Кстати, их издавали?

-Я их в интернете не выкладываю. Есть, конечно, книга. Если будете вечером на концерте, я Вам принесу.

-Буду, конечно. Давайте вернёмся на минутку в прошлое.

-Ой, я бы с большим удовольствием там и остался…

-Вы знаете, я тоже... У Вас не возникает желания изменить всю свою жизнь, особенно в 90-е?

-Изменить то, что было – прямо скажем, задача нелёгкая, и бороться с собственным прошлым, задача хотя и почётная, но трудновыполнимая.

-Я имею в виду тот период, когда создавался РНО. Кстати, приближается юбилей – 25 лет оркестру. Помните, как всё начиналось? Первый частный оркестр создать – это была авантюра…Что-то невероятное для того времени.

-Я абсолютно готов согласиться с Вашим определением, но, знаете, очень часто в истории какие-то значительные достижения, события, свершения получаются именно из авантюр, когда делается нечто в какой-то мере вопреки разуму, вопреки традициям, вопреки сложившемуся мнению. Должно существовать нечто, что пробивает ледяную стену привычек или устоявшихся взаимоотношений. Я думаю, что именно так было и в данном случае. По всему, оркестр не должен был состояться, но была сумасбродная идея попытаться нечто такое сделать.

Существовало важнейшее обстоятельство: Плетнёв – это талант. Разносторонний и талантливый музыкант. Талантливый глубоко, принципиально, идейно и окончательно. Его совершенно не интересует успех в тривиальном значении этого слова, карьера, к которой стремятся все люди вообще и музыканты в частности. Его всегда в первую голову интересуют какие-то творческие достижения – сделать что-то такое, или так, как до тебя ещё не делали. Дать своё видение, своё понимание, своё представление.

Я Михаила Васильевича знаю очень давно, настолько давно, что это уже становится неправдой. И не то, чтобы тяжело вспоминать. Но грустно. Появляются такие цифры, которые страшно произносить…Мы учились вместе в ЦМШ, жили вместе в интернате, потом учились вместе в консерватории, жили вместе в общежитии. У нас и детство, и молодость прошли рядом, и я очень хорошо помню с самого первого его появления – худенький-худенький мальчишечка с очень внимательными глазами. Какие-то глаза были пристальные. Он не просто на тебя смотрел, а как бы немножко насквозь. С каким-то подвохом и с каким-то моментом: «Вот надо тебя испытать: а что ты из себя представляешь? А вот интересный ты или нет? А вот способный ты, можешь это или нет?».

У него всегда был живой интерес к людям. Он довольно резко подразделял людей на тех, кто ему интересен и тех, кто ему совершенно не интересен. И о тех, кто ему неинтересен, он обычно отзывался либо кисло, либо беспощадно. Но тех, кто ему был интересен, он начинал как-то провоцировать, создавать такие условия, чтобы человек проявил себя. Он очень любил создать для человека экстремальную ситуацию, чтобы тот сделал что-то сверхвозможное, сверхобычное. А для него это было просто и естественно. То, что не могли, как правило, все другие люди, он делал легко. Я имею в виду музыкальные вещи, конечно. Но, кстати говоря, и не только. 

У него ещё в детстве появился интерес к языкам. И он стал сам без внешней помощи их изучать. Началось с того, что он купил самоучители на сербском языке, поскольку один из его первых выездов за рубеж был в Югославию (у нас как-то с литературой, в том числе и учебной, было тогда не слишком хорошо). И вот он купил самоучитель, «Немачки без муке», потом «Француски без муке» (имеется в виду без мучений, без трудностей). И по этим самоучителям, до этого не зная сербского (он и сербский потому выучил) стал изучать немецкий и французский. Помню это очень хорошо.

Он всегда с интересом и уважением относился к людям, которые и сами что-то могут, а не пользуются только чужими знаниями или накатанной дорожкой…Очень хорошо помню, как он садился за инструмент мальчишкой в 13-14 лет, и играл такое количество звуков в единицу времени, что глаза просто лезли на лоб. Свободно, легко, непринуждённо, фантастически читал с листа, любой текст. Особенно любил фокусы делать – поставит какой-нибудь этюд, и не просто этюд, а сборник этюдов Лешгорна или Черни, какой-нибудь самый затрапезный учебный дидактический материал, и начинал играть эти этюды настолько здорово, блестяще, причём заранее не готовясь, а просто с листа.

Абсолютно в бешеных темпах и легко, изящно, остроумно, всё время что-нибудь переделывая, так, по-хорошему, над текстом издеваясь. И всегда это было занимательно, интересно и вроде бы и не серьёзно, но в то же время за этим стояли уже и такой уровень, и такое умение, что, конечно, совместить это с возрастом, в котором он находился, было достаточно трудно и необычно. Это то, что касается нашей молодости…Мы играли довольно много вместе всё, что попадалось: сонаты Бетховена, сонаты Моцарта. Ставили так тетрадками и играли всё подряд.

-То есть уже тогда создали камерный ансамбль?

-Да, потом мы играли и в консерватории вместе. В классе камерного ансамбля.

-А с кем Вы и Михаил Васильевич тогда дружили? Подозреваю, что группа была невероятная…

-У нас были хорошие ребята. Мы общались с Сагадатом  Бисенгалиевым, по окончании консерватории он уехал к себе на родину в Алма-Ату и стал концертмейстером оркестра. К сожалению, Сагадат погиб трагически достаточно давно…С ним мы постоянно общались. Очень хороший был парень, по человеческим качествам просто изумительный, редкостный. Был Игорь Плицын, который попал в очень тяжелую жизненную ситуацию. Когда начался распад Советского Союза, эти страшные события, появилась национальная рознь, которой мы раньше практически не знали. А он – наполовину русский, наполовину армянин, рожденный в Баку. И когда там происходили эти события – начали изгонять армян, и не просто изгонять, а такие вещи творились, что страшно рассказывать, -  в какой-то момент чуть не погибла его мать. Отец у него умер уже давно. Мать (армянка) сидела дома, а по подъездам ходили страшные национальные шайки, которые вылавливали армян, и Игорь, мой друг, спрятал свою мать на чердаке. Когда он выглянул в окно и увидел, что к ним в подъезд уже входит эта банда, он мать буквально в охапку схватил, а она стала сопротивляться («Чтобы я, перед этими подонками, пряталась? Я никогда буду! Я их не боюсь, мне нечего стыдиться!»). Он не стал разговаривать, просто схватил её на руки, затащил на чердак, где-то там спрятал и успел вернуться в квартиру. И их ещё выручил сосед, ведь они прямо по списку проверяли, кто здесь живёт в какой квартире, а сосед сказал, что здесь русские живут. Тогда ещё русских там не трогали. В общем, они вынуждены были уехать. И какое-то время жили на съёмной квартире для беженцев в Москве, но им ничего не дали, менять квартиру уже было невозможно, и они уехали в Америку. Сейчас Игорь там живёт и работает. К сожалению, связь наша потерялась. Вот так.

Что касается оркестра, то появился он, даже не знаю, как сказать, - случайно или не случайно, – но вопреки здравому смыслу и обстоятельствам. Когда Плетнёв предложил мне в этом деле участвовать, я достаточно ясно имел представление, что может получиться, а может и не получиться. И склонялся к той мысли, что ничего сделать нельзя – слишком всё трудоёмко, нет таких путей, нет прежде всего финансовых возможностей, потому что оркестр надо содержать, и для этого нужны деньги, деньги, деньги и ещё раз деньги. Их где-то надо брать, и не на один месяц, не на один сезон.

Это должен быть какой-то твёрдый, постоянный источник. Надёжный, который бы не подводил. А тогда царила такая неразбериха с финансами и собственностью в стране! Тем не менее, понимая, что это предприятие обречено на скорый провал, я согласился. Согласился, наверно, прежде всего из чувства дружбы и уважения к Михаилу Васильевичу и во-вторых, наверно, из вредности. Раз нельзя, раз трудно, раз что-то такое, близкое к невозможному, это интересно, это нужно. В общем, так оно и получилось.

Что было хорошо? То, что нам удалось привлечь большое количество самых лучших профессионалов, которые были в Москве. У нас были достаточно широкие связи, мы многих знали, и из разных коллективов нам удалось пригласить очень хороших музыкантов. Из Госоркестра (оттуда приглашал я, в общей сложности 26 человек), из Большого театра, филармонического оркестра…Я формировал в основном струнную группу, духовиками занимался Саша Иванов, кларнетист из БСО. Для того, чтобы отобрать скрипачей, я прослушал 127 человек. А нужно было 30 (16 первых и 14 вторых скрипок).

Отбирая и приглашая музыкантов, я исповедовал не только профессиональный принцип – принцип высокой квалификации, но и старался учитывать человеческие качества: всё-таки мы достаточно хорошо знали обстановку во многих коллективах. В своё время я поработал и в БСО, и в Госоркестре, поэтому знал коллег не только в профессиональном, но и в человеческом отношении. И, наверно, благодаря этому у нас с самого начала сложилась очень хорошая атмосфера. Во-первых, главенствовал творческий принцип, и артисты, которые шли сюда, всё-таки в основном шли за музыкой, хотя на тот момент вроде бы обещали зарплаты, превышающие почти вдвое тот уровень, на котором находились зарплаты ведущих коллективов…Но, в общем-то, все понимали степень риска и поэтому, думаю, в основном шли за музыкой. Шли за Плетнёвым. И, как ни странно, это всё состоялось.

Первая наша директриса была по-своему очень интересным человеком – она ничего не боялась. Совершенно. Я не знаю, хорошо это или плохо, но, когда ты берёшься за такое предприятие, ты должен чувствовать огромный уровень ответственности. И эта ответственность просто подавляет. А директриса ко всему относилась удивительно легко. «А, вам надо это? Сделаем!». Легко обещала, очень часто, правда, свои обещания не выполняла. Тем не менее, благодаря её легкому характеру, удалось сделать такие вещи, которые, если трезво на это смотреть, сделать бы не удалось. Так что она тоже обладала этими авантюрными качествами…

Через некоторое время взаимоотношения наши вступили в кризисную зону, и начались поиски нового директора. Им стал Сергей Марков, совершенно другой человек. Очень рациональный, очень ответственный. По образованию – дипломат, хорошо понимающий в экономике и математике. С ним оркестр начал выходить на несколько иной уровень. Но в самом деле надо отдавать себе отчёт, что это всё могло не состояться, могло обрушиться в любой момент. Сколько было кризисных ситуаций, когда казалось, что всё, конец, коллектив разваливается, нет никакой помощи, никаких источников финансирования прежде всего…

Кстати говоря, перед самым созданием оркестра мы ходили к министру культуры (на тот момент это был Николай Губенко) и старались заручиться его поддержкой, встретить его понимание – вроде он такой передовой человек, на словах декларирующий всё новое и обещающий всяческую поддержку. Тем не менее, мы были встречены в штыки и из этого кабинета уходили, понимая, что имеем на посту министра культуры уж если не прямого врага, то, во всяком случае, совсем не друга…Так что в самом деле было очень трудно. Не было ни репетиционной базы, ни инструментов, ни фраков. 

Самое начало оркестра было связано с тем, что нас обманули. Был человек, вроде какой-то спонсор, потрясал чеками банка. «Купить инструменты? Да господи, какая ерунда! Сколько там миллионов нужно? Ну, заказывайте, оплатим!». И мы командировали наших ребят, заказали контрабасы, заказали духовые инструменты – и деревянные, и медные, в Европе всё это огромных денег стоило. Огромных. И, когда пришла пора расплачиваться, выяснилось, что денег нет, этот человек пропал, у нас уже объявлена премьера на 16 ноября, а остаётся совсем мало времени…

Тогда Михаил Васильевич принял смелое решение: частично своими деньгами, частично взял кредит под своё имя и расплатился по этим совсем немаленьким счетам. И таких ситуаций было ох как немало. Я, надо сказать, с большим сожалением думаю о том, что не записывал подробно, как это всё происходило, потому что часто именно такие, кажется, бытовые и некрасивые мелочи, подробности имеют значение – на самом деле из этого тоже состоит история. Многие люди, к сожалению, уходят. Ещё один человек был, который помогал при создании оркестра, Толя Скобелев, уже покойный…Вот он вёл записи, но я их так и не видел. А так всё восстановить в подробностях – это очень трудное занятие. Если кто-то возьмётся написать историю оркестра, было бы очень здорово.

-Помните, какие концерты были в самом начале?

-Очень хорошо помню. Это были два концерта, которые давались через день, 16 и 18 ноября. И в первый раз вместе мы собрались на репетицию (её проводил я), 30 октября. Только струнники. На следующий день сидел уже весь состав, тоже я проводил репетицию. Потом присоединился Михаил Васильевич... Начали играть – кто в лес, кто по дрова. Все музыканты из разных коллективов, со своими традициями, и трудно представить себе, что за две недели можно по-настоящему сыграться и найти общий язык…Был огромный энтузиазм. Внутренняя эйфория и желание выступить не просто хорошо, а на каком-то самом высоком уровне, на непривычно высоком уровне. И, собственно, так оно и было.

За эти две недели мы, по существу, сделали чудо. Оркестр тогда играл очень здорово, степень самоотдачи – несравнимая ни с одним из московских коллективов. Во всяком случае, ни с одним из тех, которые я знал. Не было этого ощущения рутины, было ощущение, наоборот, максимальной мобилизованности, собранности. Работали много, с огромной охотой, и сделали две первые программы. Первая – фрагменты из «Евгения Онегина», увертюра к «Руслану и Людмиле» и «Манфред» Чайковского. «Манфреда» Чайковского предложил играть я. И кстати, Первую симфонию Брамса, которую мы играли во втором концерте, тоже я предложил. Вторая программа у нас была – увертюра к опере Вебера «Оберон», Второй концерт Бетховена, играл Михаил Васильевич, и во втором отделении Первая симфония Брамса. Вот такие были две первые программы.

Первый состав РНО. Фотография предоставлена Сергеем Дубовым

-Где выступали, в Большом зале консерватории?

-Да. Огромный был успех, невероятный интерес. Большой зал буквально ломился.

-Фотографий не осталось?

-Конечно, должны были остаться.

-А у кого есть?

-Есть, конечно, у кого-то, у меня есть довольно много видеосъёмок, сохранились ещё на 8-мм кассетах. Я довольно много снимал и концертов, и репетиций, тогда не было таких строгостей в отношении концертных записей и авторских прав. Поэтому сохранилось достаточно много видеозаписей.

-И как всё потом пошло, после первых двух успехов?

-После первых двух успехов мы работали интенсивно. Довольно быстро был заключен контракт с американским импресарио Уилфордом, удалось получить финансирование от фонда Гордона Гетти. Конечно, это всё не так легко, не так гладко, потому что Уилфорд нас беспощадно обдирал. Империалистическая акула…У нас уже были первые выезды за рубеж, в 1991 году сделали первую запись 6-й симфонии Чайковского в Лондоне, где-то здесь же была записана в 1993 году «Золушка», сногсшибательная запись, которая, к сожалению, не вышла, но она у меня есть. Очень хорошо, замечательно играли…

То, что определяло лицо коллектива – это желание музицировать. Энтузиазм. Это слово – «энтузиазм» – в советскую эпоху приобрело какой-то неприятный, официозный оттенок, но на самом деле «энтузиазм» обозначает не что иное, как «с Богом в душе» (по-гречески). И вот, пожалуй, в какой-то мере это чувство у нас присутствовало. Конечно, Плетнёв умел зажечь и умел привнести очень глубокий музыкальный смысл. Понимаете, оркестровое исполнительство во многом связано с понятием рутины, привычки, музыкального конвейера, когда теряется по-настоящему глубокий интерес, свежесть восприятия и высокая степень заинтересованности в конечном художественном продукте. А тут эти вещи были возвращены, и музыкант обрёл какое-то достоинство высокое… Мы ведь делали своё дело на совесть, а не из-под палки и не по обязанности. Пожалуй, это действительно то качество, которое отличает Российский национальный оркестр.

-У РНО я заметила ещё одно качество. Не только я, об этом многие говорят. Что вы –трудный для контакта оркестр с точки зрения дирижёра. То есть у вас бывает такое, что, если дирижёр вам не понравится, отторгаете его, принимаете немного с высокомерием. Есть такое?

-С высокомерием?

-Высокомерие - может, не совсем точно…без воодушевления, скажем так. То есть оркестр выполняет требования дирижёра действительно как из-под палки. Без воодушевления. Без того энтузиазма, с которым он всегда выступает, если за пультом Михаил Васильевич.

-Ну, извините, насильно мил не будешь…Ничего с этим не поделаешь, да. Если дирижёр действительно талантливый и высокой квалификации, к нему будет самое хорошее отношение. В этом можно не сомневаться.

-То есть каким должен быть дирижёр, чтобы РНО его принял?

-Должен быть очень хорошим музыкантом прежде всего. Это основной показатель. В этом смысле мы избалованы Михаилом Васильевичем. Мы привыкли к самым высоким музыкальным критериям, в соответствии с этим и мерим.

-Михаил Васильевич, конечно, запредельно хорош. С ним, наверно, одновременно и легко, и тяжело работается?

-В чём-то легко, в чём-то и тяжело. Всякое бывает. Понимаете, иногда даже его требовательность проявляется каким-то необычным образом. Он не кричит, не распинается, не ругается. Вот сейчас он несколько слов сказал в самом конце репетиции – по поводу качества ритма. И я думаю, что очень многие задумаются. Хотя, разумеется, подобного рода замечания делаются не впервые, но как-то так он суммировал, подытожил и сказал об особой важности ритма именно в музыке Прокофьева, что это кардинально важно. Костяк музыки. Но, собственно, вообще ритм в музыке имеет особый смысл.

-Бывает, что сам дирижёр ритм задает. Где-то замедляет, где-то ускоряет.

-Конечно, а как же. Иначе можно было поставить вместо дирижёра метроном.

-Из старого, первого состава много музыкантов осталось в оркестре?

-Нет, немного. Человек шестнадцать.

-Шестнадцать – это всё-таки немало. Но у вас сейчас много и молодых.

-Да, молодёжь, надо сказать, хорошая. Молодёжь квалифицированная, хорошо наученная, хваткая. Неравнодушная, что очень приятно. И многие из наших молодых ребят творчески стараются искать разнообразие в своей жизни, играют и сольно, и камерную музыку. И дирижированием занимаются. Всё хорошо.

-Какие критерии важны сейчас при отборе молодёжи в РНО? На что обращаете внимание в первую очередь?

-Всё те же самые. Прежде всего, конечно, профессионализм. Мы потому и хороший коллектив, что никогда никого не брали таким вот, как говорили раньше, «блатным» образом. К нам так попасть нельзя. Играй, показывай, на что способен.

-А кто выбирает сейчас музыкантов?

-Есть конкурсная система. Собирается в случае необходимости жюри, состоящее из членов Художественного совета, из солистов-концертмейстеров оркестра. Михаил Васильевич не всегда присутствует, но для отбора людей на ключевые позиции приходит, слушает.

-Можно задать вопрос по поводу сольной карьеры? Вы же блистательный скрипач, почему так мало выступаете сольно?

-Много сил уходит на оркестр, конечно. Но я всё-таки стараюсь играть какие-то концерты. И с оркестром, и соло. С роялем, органом. В камерных ансамблях играю. Записи делаю. В прошлом сезоне записал диск из пьес Крейслера, он сейчас должен появиться. Ну, как Вам сказать? Наверно, у меня всегда не хватало активности, попросту самоподачи, нахальства. Для того, чтобы делать карьеру, нужны какие-то иные качества. То есть исполнитель должен ходить и кричать: смотрите, какой я хороший, берите меня, слушайте… Мне как-то всегда это плохо удавалось. 

Может, верна та поговорка-шутка, что «скромность – кратчайший путь к неизвестности». Глубоко убеждён, что лучше занимать более скромное место и при этом из себя представлять на самом деле больше, чем наоборот. Сколько исполнителей имеют сцены, имеют огромное количество выступлений и при этом мало что из себя представляют! И слушать их неинтересно и попросту неохота…

Потом, я считаю, что нужно самое серьёзное внимание уделять своему профессиональному уровню, вне зависимости от ситуации, в которой ты оказываешься. Надеюсь, мне это удаётся. И, если говорить начистоту, конечно, оркестр и сольное исполнительство – две вещи, трудно совместимые. Даже входящие в прямое противоречие, и в то же время друг друга дополняющие. Во-первых, и в том, и в другом случае играется музыка, во-вторых, изучая симфоническую литературу, ты обязательно растёшь как музыкант.

Ещё, знаете, что бы я сказал? Очень часто, если ты растёшь как оркестрант, ты при этом деградируешь как инструменталист. Прибавляется опыт, способность слышать, знание репертуара, умение понимать дирижёра. Умение играть в ансамбле, то есть чувство локтя. Всё это в той или иной степени постепенно прирастает, прирастает, набирается. Но чисто инструментальные качества у музыканта, который играет в группе, начинают портиться. И, если ты самым беспощадным и действенным образом не борешься и не сопротивляешься этой рутине, ты будешь двигаться вниз.

Именно этого я в своей жизни всегда стремился избегать. Старался удержать свой профессиональный уровень на должной высоте вне зависимости от любых обстоятельств. Поэтому я могу встать со своего места и сыграть почти любой скрипичный концерт без подготовки, имея в репертуаре огромное количество скрипичных сочинений, которые также без подготовки могу вынести на публику.

-Я не забуду никогда, как Вы играли на концерте, посвященном 100-летию со дня кончины Сергея Ивановича Танеева, его квартет и квинтет. Это было потрясающе. Дивный звук. Невероятный.

-Спасибо. Танеев – вообще один из моих любимых композиторов, я отношусь к нему с трепетом. И эти два сочинения, которые Вы слышали, попросту мои любимые в жанре камерной музыки.

-Я даже не могу сказать, какое из них лучше…они оба запредельно хороши!

-Абсолютно! И квартет, и квинтет. Заоблачные. Они вызывают трепет и преклонение. Танеев – поразительного калибра личность. Могучая, яркая, самобытная.

-Не зря же про него говорили – «Совесть музыки».

-Да, именно так. И как человек, и как музыкант, он находился на недосягаемой высоте.

-Вы планируете сыграть в этом сезоне что-то танеевское?

-Да, мечтаю сыграть Сюиту Танеева. Хотя играл это уже и в Большом зале в Москве, и в Германии, и ещё хотел бы сыграть. Это изумительное сочинение и чрезвычайно редко исполняемое. Думаю, во-первых, из-за своей трудности, и музыкальной, и технической, и во-вторых, из-за масштабов. Очень трудно выдержать пять больших частей. Исполнитель должен быть и физически, и психологически очень крепким и устойчивым.  Почти час она длится. И буду играть Трио Танеева опус 22 с Павлом Домбровским и Максимом Тарноруцким, в декабре в Камерном зале Московской филармонии.

-Вы такая многосторонняя личность: и музыкант, и поэт, и фотограф. Слышала, что у Вас была персональная фотовыставка в Тамбове.

-Да, была. И у меня, честно говоря, есть идея попытаться сделать выставку к нашему юбилею.

-Здорово! За эти годы, наверно, столько фотографий накопилось.

-Страшное количество (улыбается).

Авторская работа Алексея Бруни

-Давно снимаете? Когда взяли фотоаппарат в руки?

-Хм… Знаете, я даже точно не припомню. Ну, где-то в районе, наверно, 80-го года.

-То есть Вы уже взрослым были. Я-то взяла аппарат в руки лет в 13. Это была «Смена-8». Никогда не забуду.

-А у меня была «Смена Символ». И снимал я на цветную пленку ORWO COLOR, на слайды. У меня дома лежит гигантская слайдотека со всего мира.

-Главное, чтобы это не пропало. Это же перевести надо в цифровой формат.

-Да, перевести надо. Вот Вы пришли бы этим заняться?

-О, я бы с удовольствием занялась. Правда.

-Там нужно очень много времени.

-Представляю, какие там архивы. Очень заманчиво…

-А электронных фотографий у меня в компьютере, наверно, 49 тысяч.

-Что, кстати, предпочитаете снимать?

-У меня нет таких явных предпочтений. Больше, чем качеству, придаю значение смыслу, прежде всего композиции, моменту. Снимаю и природу, снимаю и портреты. У меня даже есть рубрика «Автопортрет». Автопортреты снимать – хитрое занятие, но зато спокойный, терпеливый клиент, никуда не торопится. Довольно много снимаю, когда бываю где-то на гастролях, когда есть время, какие-то интересные объекты. Есть у меня какое-то общее стремление зафиксировать нечто такое, что лежит в едином стилистическом поле.

Авторская работа Алексея Бруни, рубрика"Автопортрет"

Меня очень раздражает пестрота, которая царит вокруг, пестрота и безвкусица тотальная. Это очень режет глаз. И когда ты оглянешься вокруг в поисках объекта для фотографии, выясняется, что практически всё вокруг мешает. И найти такое место, точку, ракурс, чтобы избежать этих бесконечно мешающих предметов – дело непростое. И я представляю, что у каждого человека, который занимается фотографией, так или иначе задачи подобного сорта встают. Если Вам будет интересно, я покажу свои работы.

-Конечно, интересно. Я даже хотела попросить для иллюстрации статьи Ваш автопортрет. И, возвращаясь к стихам. Как Вы их пишете?

-Карандашом или ручкой?

-Нет, как к Вам вдохновение приходит? Или просто садитесь, задумываетесь и полилось?

-Я думаю, что это бывает по-разному. Иногда, если это небольшой объём, какая-то шутка стихотворная, каламбур, пародия, это происходит спонтанно и одномоментно. Но, если это более-менее серьёзный объём, то требует огромного труда. У меня так легко не получается. Или, если получается, кажется несделанным, необработанным, некачественным. Поэтому чаще всего, если даже надо писать по конкретному случаю, поводу или на определенную тему, стараюсь подходить к этому серьёзно.

-То есть бывает так, что Вы задаёте себе заранее рамки, что это будет конкретное произведение?

-Конечно, достаточно часто я ставлю себе определённые либо смысловые рамки, либо конкретную тему. И вообще-то я не очень верю, когда говорят, что можно что-нибудь сделать на вдохновении. Вдохновение – вещь хорошая, но чаще вдохновение бывает основано на большом труде. Маяковский говорил, что весь поэт виден по его записным книжкам. Мало того, находится в соответствии с толщиной его записных книжек. Не помню точно, как это выражено. Но смысл именно такой.

Кстати, у Прокофьева ровно такой же метод работы был. Ростропович рассказывал, что видел у него шкафчик. В шкафчике том – три полочки, и когда Сергею Сергеевичу приходила в голову музыкальная мысль, он говорил: «Ну, эта музыкальная мысль так себе, второй категории. Сойдет на вторую полочку». Придет какая-то особо удачная музыкальная мысль – «Вот, эта может стать темой! Сонатой или симфонией, выполнять функцию главной партии…». А если какой-то пустячок идёт – в третью категорию. И так, когда эти разрозненные мысли его посещали, он их фиксировал и складывал, и они ждали своего часа. Когда он принимался за создание какого-то сочинения, смотрел, а что там у нас есть? И частенько пользовался таким вот накопленным материалом.

-Понимаю его прекрасно. У меня тоже такие заготовки есть. Придёт в голову выражение интересное – я его сразу записываю, и в папку «Полезные фразы»…

-Полезные!

-Ну да, я с Прокофьевым вообще в один день родилась. Но у меня другая стихия – слова….

-Как Маяковский это декларировал – «Поэзия – та же добыча радия. В грамм добыча, в год труды. Изводишь, слова единого ради, Тысячи тонн словесной руды». Я всегда с очень особым чувством относился к Маяковскому. На нём лежит печать официозности, идеологической запрограмированности, но он гораздо шире и непокорнее. Он сам себя загонял в это русло силой, но личность – колоссального масштаба, и кстати говоря, за тот срок жизни, который был ему отпущен, он успел немало написать. Совсем немало. И это свидетельствует о том, что он был тру-дя-га. Так же, как Чайковский, так же, как Римский-Корсаков, как все великие, они ведь постоянно трудились. Постоянно. И не ждали, пока их что-то где-то озарит. Просто так ничего не озаряет. То есть озаряет тогда, когда к этому есть колоссальные предпосылки, созданные работой, твоей же предшествующей работой. Вот тогда к тебе что-то может приходить. Я глубоко убеждён в этом.

-Ваш «рецепт счастья», что Вам помогает выходить из депрессии, если вдруг накатывает?

-У меня есть полное собрание записей Рахманинова, я ставлю наугад, что угодно и слушаю Рахманинова.

-Я в таких случаях ставлю «Остров мёртвых».

-Это интересно. «Остров мёртвых» для того, чтобы выйти из депрессии?

-Ага…Мощнейшее средство. А Вы сейчас счастливы? Откопала в интернете старое интервью с Вами, где на этот вопрос Вы ответили, что «абсолютно счастливые люди встречаются крайне редко. Быть счастливым, во-первых, трудно, потому что жизнь к этому, как правило, не предрасполагает. А во-вторых, потому что испытывать ощущение счастья - это, видимо, очень редкостный талант, это именно способность, именно Божий дар». Это было давно.

-Ну что ж, я готов с этим согласиться и сейчас.

-Ничего не изменилось? Трактовка счастья такая же?

-Знаете, как бы, пожалуй, я теперь определил, что такое счастье? Счастье – это именно то, что мы имеем, и не ценим…Не способны оценить. В каком-то смысле это совпадает с известной пословицей – «Что имеем, не храним, потерявши, плачем». Нам так много всего отпущено, и мы так многим владеем, по существу. Посмотришь на свою руку, каждый палец, каждую фалангу, что это рука может. Она способна чувствовать тепло, холод, разную фактуру материалов, шершавые предметы, гладкие, острые колючие. Рука способна двигаться, ты можешь ею провести себя по лицу. Ты можешь что-то ею написать, нарисовать, и, если ты лишишься руки, жизнь станет совершенно иной. А какое волшебство -  зрение! По существу, это синоним счастья.

Если человека лишить тех вещей, к которым он привык, которыми он ежедневно и постоянно пользуется, то он сразу становится такой несчастненький, такой бедненький. И так-то ему плохо. Но, как правило, у человека почему-то не хватает ума или характера для того, чтобы ценить то, что тебе дано, то, что тебе отпущено. Человеку в большей степени свойственно сетовать на то, чего у него нет, чего ему не хватает, или какие на него неприятности обрушиваются, и как все плохо, чем умение ценить то, что дано. Поэтому счастье нужно воспринимать как обратную сторону этого явления.

-Спасибо.

-Ну, что Вы. За что?

-Есть за что. Вы дали сейчас очень хороший и ценный ответ на этот важный вопрос… Я ещё хотела спросить про итальянские корни, но чувствую, что это будет уже перегруз.

-На самом деле это не итальянские корни, а из итальянской Швейцарии. Мои предки происходят из кантона Тичино, город Мендризио, такая родовая вотчина. И генеалогическое древо позволяет проследить наших предков до начала XVII века. Я бывал несколько раз в Мендризио, в частности, в 2005 году случилось знаменательное событие: меня туда пригласили сыграть концерт, и по окончании концерта была торжественная церемония, где мне вручили диплом о принадлежности к корпусу патрициев. Это дворянский титул, который я получил как прямой наследник по мужской линии, то есть меня восстановили в правах. Самое интересное, что там уже Бруни не осталось, а здесь есть…Там одни могилы остались. Я на этих могилах побывал, и даже зашёл в тот дом, где родился мой прапрапрапрадед. Поднимался наверх, там уже живут другие люди, но сам этот дом сохранился. История очень интересная, но наверно, это уже на отдельное интервью…

-Значит, будет повод ещё встретиться.

Беседовала Ирина Шымчак

Фото автора, Алексея Бруни, а также из архива РНО