Среди опер, навсегда завое­вавших русские сердца еще в XIX веке, особое место занимает «Фауст» Шарля Гуно по трагедии И.В. Гёте. Почти сразу опера завое­вала популярность в России: Большой театр поставил первую редакцию в 1866 году, всего лишь через 7 лет после премьеры в Париже.

Без преувеличения, «Фауст» — часть русской и московской оперной культуры. Среди восторженных поклонников сочинения был молодой врач, а затем знаменитый писатель и драматург — Михаил Булгаков (1891–1940). Опера Гуно — «сквозной персонаж» его творчества; она упоминается, в том числе, и в романе «Мастер и Маргарита».

Новая Опера представила премьеру «Фауста» в год 150-летия первого московского спектакля и 125-летия со дня рождения Михаила Булгакова. В работе режиссера Екатерины Одеговой и драматурга, признанного эксперта и историка оперы Михаила Мугинштейна, герои Гёте и Гуно обретают узнавае­мые московские черты.

Екатерина Одегова, режиссер:

«Что бы делало твое добро, если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с нее исчезли тени?… Не хочешь ли ты… наслаждаться голым светом? Ты глуп».

Михаил Булгаков. «Мастер и Маргарита», 
из разговора Воланда с Левием Матвеем

Играя Маргаритой и Фаустом, — светом и тьмой, — Мефистофель представляет диалектику добра и зла, доводит эти силы до абсолюта и наблюдает. Дьявольский источник энергии жизни и смерти — вечно изменчивое, разрушительное, но и неудержимо манящее начало. Это наркотик для мятущегося Фауста: «Сатана, помоги мне в безмерной беде» (Бодлер). Подписание договора с Мефистофелем — не более чем условность, фокус. Душу Фауста Мефистофель получит де-юре, как то, чем он владеет де-факто. Еще до призыва сатаны Фауст проклинает веру и Бога. Для него Dieu (Бог) тождественно Rien (Ничто). Бог есть нечто постоянное, цельное — идеальное. Олицетворение Божественного на земле — женщина романтика, Маргарита. Но идеальной для романтика в итоге может быть только мертвая женщина. Только гибнущая идеальность является для него доказательством ее феномена (от Сенты Вагнера до Дездемоны Верди). Поэтому Фауст для Мефистофеля — даже не цель, а средство ее достижения в борьбе за душу девы, которую Маргарита спасает светом веры и цельности. Измученная, выстраданная душа Маргариты заслужила свет. Странствия Фауста-романтика окончены. В Маргарите он увидел Бога. Но Фауст не заслужил свет, как не заслужил и покой…

С тремя главными персонажами связаны три сценических лейтмотива: света (от «лампочки Ильича» до блуждаю­щих огоньков), движения (энергия дьявола), платка. Кабинетный ученый (Фауст) и вселенский философ (Мефистофель) контрастируют не только масштабом и способом познания, но и его инструментом. Механизмы-приборы Фауста бессильны перед оптикой камеры-обскуры дьявола. В заключение важно отметить, что действие не линейно, странствие во времени и пространстве диктует форму: от черного кабинета Фауста к черному кабинету Мефистофеля (1-е и 5-е действия), через средневековый немецкий городок (2-е действие) и романтический сад (3-е действие) с их зеркальной репризой (4-е действие).

Михаил Мугинштейн, драматург:

«Простите, может быть, впрочем, вы даже оперы «Фауст» не слыхали?»

Михаил Булгаков. «Мастер и Маргарита»

Новая Опера играет «Фауста» в неожиданном преломлении. Немецко-французская матрица предстанет в диалоге с фаустианством Булгакова (он смотрел любимую оперу десятки раз и не расставался с клавиром!). Культурология «Мастера и Маргариты», во многом, определена булгаковской проекцией Гёте и Гуно на московскую почву. Очевидно совпадение имен героинь — Маргарита (в немецкой традиции опера именуется «Гретхен»). Резонирует и первоначальное название либретто «Фауст и Маргарита». Очевидны аллюзии с двойным дном: в пародийном зеркале оперы писатель чертит свой гротеск — мотив глумления. Волнуют не аналогии, а сложная оптика романа: уход от линейности — взаи­моотражение смысловых рядов, игра со временем и пространством (Сатана «был и у Пилата, и на завтраке у Канта, а теперь он навестил Москву»). Интересно, что и у Гессе («Вечер у доктора Фауста») Мефистофель исследует будущее, демонстрируя прибор «с черным раструбом», из которого рвутся пугаю­щие голоса ХХ века. «Переинтонировать» самую «оперную» оперу непросто. Обыгрывая клише «Фауста», можно попытаться вновь акцентировать в мифе культуры всегда актуальную проблематику «ситуа­ции человека в мире», вечный выбор между добром и злом. «Так кто ж ты, наконец? — Я — часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо» (Гёте. «Фауст»).