Новости |
04.10.2010
«НА ПОРОГЕ НЕДОСТИЖИМЫХ ПОКОЕВ»
Великий русский певец Федор Иванович Шаляпин, перешагнув полувековой рубеж в творчестве, написал: «Само понятие о пределе в искусстве мне кажется абсурдным. В минуты величайшего торжества в такой даже роли, как Борис Годунов, я чувствую себя только на пороге каких-то таинственных и недостижимых покоев».
Талант Федора Ивановича во многом был загадкой даже для него самого. Однако певец ясно ощущал, что его словно бы ведет чья-то невидимая рука, его поддерживают свыше. Да и современники, на чьих глазах или при чьем участии совершалось восхождение Шаляпина, не раз были свидетелями необычайных явлений. «Шаляпин…-Какой сложный комплекс разнообразных чувств, мыслей, воспоминаний вызывает в душе это мистическое имя!» — писал в 1921 году критик С. Розовский.
Прежде всего, Федор Иванович обладал сильнейшим энергетическим потенциалом, без которого в принципе не бывает великого исполнителя, но в Шаляпине эта скрытая сила превосходила всякую меру. Он отлично осознавал свою способность подчинять волю слушателей. Как-то, после исполнения партии Ивана Сусанина в 1902 году, Шаляпин поделился с окружающими: «Я всегда чувствую реакцию зала. С ним у артиста должна обязательно быть какая-то электрическая связь, вроде беспроволочного телеграфа. Без этого нельзя. Если певец будет петь сам по себе, не обращая внимания, как его слушают, то и публика будет сама по себе — холодная, безучастная. Артист должен уметь подчинить себе своих слушателей».
Современники подмечали, что еще до того, как раздавался голос, Шаляпин будто гипнотизировал публику. Александр Николаевич Бенуа знал за Шаляпиным способность наводить страх. Вспомнить хотя бы знаменитый случай на сцене «Гранд Опера»: Шаляпин-Годунов, заклиная призрак убиенного царевича Димитрия и сам находясь во власти самовнушения, проявил столь мощную гипнотизирующую выразительность игры, что все зрители как один привстали и, оцепенев, со страхом устремили взгляды в темный угол, где Борису предстало ужасное видение.
Сохранилось описание знаменитой сцены въезда Ивана Грозного во Псков в спектакле Мариинского театра: напряженное страшное безмолвие и белые безумные глаза царя действовали не только на зрителей в зале, но и на «вольницу» — некоторые артисты забывали, где они находятся и зачем… Что же говорить о слушателях, если однажды даже революционные матросы, шумно комментировавшие действие, потеряли дар речи, когда Шаляпин-Грозный вперил в них взор и выдержал долгую устрашающую паузу…
Артист настолько полно выражал чувства своего героя и излучал столь мощную эмоциональную волну, что при первом, еще безмолвном его выходе на сцену в той или иной роли публика самым непостижимым образом угадывала судьбу персонажа. Это не было лишь талантливой игрой – артист до такой степени сживался со своим героем, что в момент выступления словно бы действительно становился Варлаамом, Фарлафом, Дон-Кихотом…
Напрашивается мысль о некоторой двойственности личности великого певца, о своеобразном вытеснении сценическим двойником своего творца. Однако это, конечно же, заблуждение. Когда Шаляпин был в роли, воплощаемый образ всегда стоял перед ним, и во время исполнения артист слушал себя как бы со стороны. И мысли у шаляпинского героя были свои собственные, и чувства были иными, вымышленными, а сам Шаляпин умалял свою личность, чтобы воображаемое невидимое существо могло играть на нем как на инструменте. Федор Иванович говорил: «На сцене два Шаляпина. Один играет, другой контролирует».
Выдающийся трагик Мамонт Дальский, в пору юности Шаляпина наставляя его в актерском мастерстве, стремился развить в нем воображение такой силы, чтобы оно заставляло тело артиста подчиняться вымышленному «нутру», под его влиянием ходить, говорить, петь иначе, изумлять внезапной переменой оттенка глаз, неуловимыми изменениями черт лица. И Федору Ивановичу это удавалось в полной мере. Партнеры отмечали перемену цвета глаз артиста, особенное свечение их, совершенно иной взгляд: завистливые глаза Сальери, «воловьи» очи Олоферна, инфернальный взор Демона, детский – Дон-Кихота. Театральный критик Влас Дорошевич назвал это гримом души. Ему вторил Константин Коровин, автор книги «Шаляпин. Встречи и совместная жизнь»: это нельзя нарочно сделать, это надо – быть!
Шаляпин остро ощущал свое предназначение свыше, свою особую ответственность перед Богом. Иногда перед концертом, если вдруг голос изменял ему, Федор Иванович обращался ко Всевышнему: «Ну что Тебе стоит? – спрашивал он, подняв глаза к небу. – Дай его мне на два только часа. Больше я у Тебя ничего не прошу! Я всем доволен. Но голос сейчас дай, исполни мою просьбу!» Голос, как правило, появлялся. Молитва возвращала ему прежнюю полноту звучания.
Творческую деятельность Федора Ивановича сопровождали необъяснимые мистические явления.
Известно, что у певца был перстень с сердоликом и бриллиантами, некогда принадлежавший Петру I и освященный патриархом всея Руси. На сердоликовой печатке был искусно выгравирован старец, стоящий на коленях перед крестом. Шаляпин обычно поворачивал перстень печаткой вовнутрь. Это украшение певец считал своим талисманом, носил на мизинце правой руки и никогда не снимал, твердо веря, что пока перстень у него на пальце, никакие трудности с голосом ему не страшны. Однажды, уже в 30-х годах. ХХ века, в эмиграции, Федор Иванович встретил свою давнюю партнершу по русским сезонам в Париже — болгарскую певицу Илку Попову. Она готовилась выступать в опере Г. Доницетти «Фаворитка» и очень волновалась, боясь, что голос внезапно пропадет. Шаляпин снял с руки перстень и отдал певице на время спектакля. И случилось чудо: голос Поповой не только не подвел ее — он зазвучал в этот вечер с новой силой и красотой. Шаляпин, хорошо знавший, что это такое — боязнь потерять голос, в конце концов подарил перстень Илке. С тех пор этот талисман сменил не одного владельца, но обладатель его неизменно бывал в голосе. Сейчас перстень хранится в сокровищнице Болгарского национального банка.
К области необъяснимого относится и случай с портретом Шаляпина, оставшимся после эмиграции певца в его петроградской квартире (сейчас там музей)...
Талант Федора Ивановича во многом был загадкой даже для него самого. Однако певец ясно ощущал, что его словно бы ведет чья-то невидимая рука, его поддерживают свыше. Да и современники, на чьих глазах или при чьем участии совершалось восхождение Шаляпина, не раз были свидетелями необычайных явлений. «Шаляпин…-Какой сложный комплекс разнообразных чувств, мыслей, воспоминаний вызывает в душе это мистическое имя!» — писал в 1921 году критик С. Розовский.
Прежде всего, Федор Иванович обладал сильнейшим энергетическим потенциалом, без которого в принципе не бывает великого исполнителя, но в Шаляпине эта скрытая сила превосходила всякую меру. Он отлично осознавал свою способность подчинять волю слушателей. Как-то, после исполнения партии Ивана Сусанина в 1902 году, Шаляпин поделился с окружающими: «Я всегда чувствую реакцию зала. С ним у артиста должна обязательно быть какая-то электрическая связь, вроде беспроволочного телеграфа. Без этого нельзя. Если певец будет петь сам по себе, не обращая внимания, как его слушают, то и публика будет сама по себе — холодная, безучастная. Артист должен уметь подчинить себе своих слушателей».
Современники подмечали, что еще до того, как раздавался голос, Шаляпин будто гипнотизировал публику. Александр Николаевич Бенуа знал за Шаляпиным способность наводить страх. Вспомнить хотя бы знаменитый случай на сцене «Гранд Опера»: Шаляпин-Годунов, заклиная призрак убиенного царевича Димитрия и сам находясь во власти самовнушения, проявил столь мощную гипнотизирующую выразительность игры, что все зрители как один привстали и, оцепенев, со страхом устремили взгляды в темный угол, где Борису предстало ужасное видение.
Сохранилось описание знаменитой сцены въезда Ивана Грозного во Псков в спектакле Мариинского театра: напряженное страшное безмолвие и белые безумные глаза царя действовали не только на зрителей в зале, но и на «вольницу» — некоторые артисты забывали, где они находятся и зачем… Что же говорить о слушателях, если однажды даже революционные матросы, шумно комментировавшие действие, потеряли дар речи, когда Шаляпин-Грозный вперил в них взор и выдержал долгую устрашающую паузу…
Артист настолько полно выражал чувства своего героя и излучал столь мощную эмоциональную волну, что при первом, еще безмолвном его выходе на сцену в той или иной роли публика самым непостижимым образом угадывала судьбу персонажа. Это не было лишь талантливой игрой – артист до такой степени сживался со своим героем, что в момент выступления словно бы действительно становился Варлаамом, Фарлафом, Дон-Кихотом…
Напрашивается мысль о некоторой двойственности личности великого певца, о своеобразном вытеснении сценическим двойником своего творца. Однако это, конечно же, заблуждение. Когда Шаляпин был в роли, воплощаемый образ всегда стоял перед ним, и во время исполнения артист слушал себя как бы со стороны. И мысли у шаляпинского героя были свои собственные, и чувства были иными, вымышленными, а сам Шаляпин умалял свою личность, чтобы воображаемое невидимое существо могло играть на нем как на инструменте. Федор Иванович говорил: «На сцене два Шаляпина. Один играет, другой контролирует».
Выдающийся трагик Мамонт Дальский, в пору юности Шаляпина наставляя его в актерском мастерстве, стремился развить в нем воображение такой силы, чтобы оно заставляло тело артиста подчиняться вымышленному «нутру», под его влиянием ходить, говорить, петь иначе, изумлять внезапной переменой оттенка глаз, неуловимыми изменениями черт лица. И Федору Ивановичу это удавалось в полной мере. Партнеры отмечали перемену цвета глаз артиста, особенное свечение их, совершенно иной взгляд: завистливые глаза Сальери, «воловьи» очи Олоферна, инфернальный взор Демона, детский – Дон-Кихота. Театральный критик Влас Дорошевич назвал это гримом души. Ему вторил Константин Коровин, автор книги «Шаляпин. Встречи и совместная жизнь»: это нельзя нарочно сделать, это надо – быть!
Шаляпин остро ощущал свое предназначение свыше, свою особую ответственность перед Богом. Иногда перед концертом, если вдруг голос изменял ему, Федор Иванович обращался ко Всевышнему: «Ну что Тебе стоит? – спрашивал он, подняв глаза к небу. – Дай его мне на два только часа. Больше я у Тебя ничего не прошу! Я всем доволен. Но голос сейчас дай, исполни мою просьбу!» Голос, как правило, появлялся. Молитва возвращала ему прежнюю полноту звучания.
Творческую деятельность Федора Ивановича сопровождали необъяснимые мистические явления.
Известно, что у певца был перстень с сердоликом и бриллиантами, некогда принадлежавший Петру I и освященный патриархом всея Руси. На сердоликовой печатке был искусно выгравирован старец, стоящий на коленях перед крестом. Шаляпин обычно поворачивал перстень печаткой вовнутрь. Это украшение певец считал своим талисманом, носил на мизинце правой руки и никогда не снимал, твердо веря, что пока перстень у него на пальце, никакие трудности с голосом ему не страшны. Однажды, уже в 30-х годах. ХХ века, в эмиграции, Федор Иванович встретил свою давнюю партнершу по русским сезонам в Париже — болгарскую певицу Илку Попову. Она готовилась выступать в опере Г. Доницетти «Фаворитка» и очень волновалась, боясь, что голос внезапно пропадет. Шаляпин снял с руки перстень и отдал певице на время спектакля. И случилось чудо: голос Поповой не только не подвел ее — он зазвучал в этот вечер с новой силой и красотой. Шаляпин, хорошо знавший, что это такое — боязнь потерять голос, в конце концов подарил перстень Илке. С тех пор этот талисман сменил не одного владельца, но обладатель его неизменно бывал в голосе. Сейчас перстень хранится в сокровищнице Болгарского национального банка.К области необъяснимого относится и случай с портретом Шаляпина, оставшимся после эмиграции певца в его петроградской квартире (сейчас там музей)...
Полную версию статьи доктора искусствоведения Ирины Силантьевой читайте в №10 "Музыкального Клондайка"
04.10.2010
Анонсы
Анонсы |
-26.04.24-
-26.04.24-
