85-летний юбилей Ростовской области пришёлся аккурат на начало концертного сезона, дав ему мощный старт. На сцене Ростовской филармонии прозвучали мировые премьеры сразу двух масштабных полотен патриарха отечественной композиторской школы, профессора Ростовской консерватории Леонида Клиничева. Виолончельный концерт, вдохновлённый образами чеховской повести «Степь», и «Кавказская симфония», тематически связанная с оперой по Лермонтову «Бэла», как нельзя лучше выразили самую суть Донской земли, ведь, как замечает их автор, преимущество музыки состоит именно в том, что она неосязаема: «Она витает в воздухе, даже когда написана в муках».

Композитор Леонид Клиничев

– Леонид Павлович, вы считаете, симфония – жизнеспособный жанр? Его потенциал ещё не исчерпан?

– У симфонии своя дорога. Огромное расстояние, разделяющее симфонии Моцарта, Брамса, Чайковского, Рахманинова, Шостаковича, Прокофьева, действительно существует, и это ставит перед творческим человеком определенный вызов. Существует колоссальная и симфоническая, и оперная литература. Вклиниться в нее так, чтобы это было интересно, совсем непросто. Но если композитор обладает оригинальным мелодическим и гармоническим дарованием, ощущает форму, понимает, какую роль играют регистровые краски, произведение получается интересным.

Меня часто упрекают в том, что я пишу традиционно, а я отвечаю: попробуйте, напишите сами. Когда я сочинял свою Четвёртую («Кавказскую») симфонию, мне хотелось наперекор всему вернуться в то естественное состояние, в котором находились наши великие предшественники. Вспомните Глазунова! Когда слушаешь его симфонии, ощущаешь силу и здоровое начало.

– Помимо количества частей и оригинального исполнительского состава, в симфонии есть место для эксперимента?

– Думаю, любой автор мечтает в чём-то быть первым, но симфония диктует свои правила. Я считаю, симфония обязательно должна быть четырёхчастной. Лучше не отступать от этого. Многие сочиняют одночастные симфонии. Возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, это происходит от лени. Обратите внимание на симфонии Шостаковича. Его язык своеобразен и узнаваем, его вдохновение заряжает зал, влияет на слушателя. Но какое мастерство! Фактически, он остался в рамках традиции, и это очень ценно.

Петр Кондрашин

– Инструментальный концерт в этом отношении, пожалуй, более мобилен. К тому же, к «чисто художественному» приписывается и «практический интерес», ведь концертный потенциал многих (если не всех музыкальных инструментов) вряд ли будет когда-нибудь полностью раскрыт.

– Пожалуй. Но вот композитор Андрей Яковлевич Эшпай, с которым мы были в очень добрых отношениях, написал концерты фактически для всех инструментов — от флейты до контрабаса. И это было очень удачно.

– Жаль, что концерты Эшпая так редко звучат!

– Сегодня не играют, завтра заиграют!

– Даже самый талантливый композитор не в состоянии хотя бы «начерно» овладеть инструментом, для которого пишет. Живое общение с музыкантами-инструменталистами, пожалуй, гораздо важнее теоретической базы. Всегда ли удается понять друг друга?

– Знания нужны большие. Кларнет, фагот… Вроде бы, те же клапаны, но все как-то иначе. Когда инструмент солирует, он сразу становится ясен. А вот когда он звучит в сочетаниях, угадать бывает сложнее. Но когда слух обостряется, композитор начинает слышать партии по отдельности, «разъединяя» их. Этот навык исключительно важен. Что касается виолончельного концерта, я просто очень люблю этот инструмент, хорошо знаю виолончельный репертуар, тот же концерт Дворжака, концерт Сен-Санса.

– Вы рассказывали, что, когда работаете, новое сочинение целиком складывается у вас в голове, и лишь затем вы переносите его на бумагу. Можно ли сказать, что вам присущ «партитурный принцип мышления»? Каждому композитору он свойственен?

– Я долгие годы жил в панельных домах, доставляя соседям немало беспокойства. Входишь в раж, увлекаешься, начинаешь импровизировать, а окружающих это раздражает. Они жалуются, говорят, что это звучит так, словно кошка ходит по клавишам. И я стал себя внутренне настраивать. Приучал себя чётко слышать вертикаль, развивал память. Мне всё легко давалось. Поначалу я ошибался, проверял на рояле, всё ли точно. Примерно двадцать последних лет я всё сочиняю в голове. Мне так проще работать. 

Ростовский академический симфонический оркестр

– Проецируется ли этот принцип на остальные стороны вашей жизни?

– Это порой мешает. В те моменты, когда у меня начинает что-то получаться, кроме собственной музыки я абсолютно ничего вокруг себя не слышу.

– В вашем творчестве присутствует традиция программности. И литературной, и, безусловно, исторической. Подумала, возможно, это тоже часть «партитурного принципа»? Ведь музыка всегда вписана в контекст жизни, в интеллектуальное пространство, объединяющее всех нас — композиторов, исполнителей, слушателей.

– Возьмём сонаты Бетховена. Они невероятно оркестровые. В этом уже есть некая программность. В каждой слышна бетховенская интонация, но каждая по своему настроению – иная. Я думаю, любое сочинение, симфония в том числе, должно быть зримым. Музыка сценична по своей природе. Неслучайно на некоторые части классических симфоний существуют балетные постановки.

– А вы не вносите «литературные ремарки» в партитуру?

– Меня иногда подталкивают к этому исполнители. Может быть, действительно, надо все объяснять?

– Вы очень глубоко знаете русскую литературу и поэзию. Эта любовь родом из детства?

– Многие из моих сверстников мечтали стать поэтами, писателями, художниками. С ними всегда было интересно. Особенно выделялся мой большой друг, бывший одноклассник Тимур Зульфикаров – человек огромного дарования, гениальный поэт и писатель. Я помню ещё в школе, когда я приходил к нему домой, то видел, как он читал словарь Владимира Даля. Он был в десятом классе, а я в восьмом. Представляете?

Петр Кондрашин, Леонид Клиничев, дирижер Антон Шабуров

– Наверное, было бы здорово, если бы слушатель ещё до концерта перечитал литературные произведения, вдохновившие вас на создание музыки? Или это неважно? Ведь «слушательских прочтений» вашей Четвёртой симфонии будет, наверное, даже больше, чем «читательских прочтений» «Степи» Чехова или «Бэлы» Лермонтова?

– Для меня всегда важно найти образ. Я часто перечитываю Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Блока и нахожу то, что мне нужно. Стихи словно «выталкивают» меня в другое состояние. В «Степи» есть экспозиция, разработка, кульминация, реприза. Просто садись и пиши. И события, в этой повести описанные, мне особенно близки. Поэтому виолончельный концерт я сочинил на одном дыхании, собственно, как и «Кавказскую» симфонию.

– Крупный автор (писатель, художник, композитор) и крупная форма... Эти понятия связаны напрямую?

– Я думаю, да, но крупным авторам равно удаются любые формы – и крупные, и мелкие. Крупное сочинение писать не труднее, но утомительнее.

– А современный слушатель? Он готов почти час практически без перерыва слушать симфоническую музыку, невероятно насыщенную эмоциями? Тем более, когда программа полностью состоит из сочинений крупной формы? Так и хочется вспомнить о временах, когда крупная форма исполнялась либо фрагментарно, либо с «облегчёнными» вставками в перерыве между частями.

– Слушатель слушателю рознь, да и симфония непростой жанр. Во времена Пушкина слушатель никуда не торопился. Но и сегодня находятся любители больших симфоний Малера.

– А можно поставить вопрос глобально: нужен ли (нужен – отнюдь не только в смысле «востребован») современному обществу жанр симфонии?

– Не могу представить, чтобы симфония была не нужна. Не верю! Это такое богатство, настоящее волшебство!

Беседовала Татьяна ЦВЕТКОВСКАЯ

Фотографии Евгения Головатенко
предоставлены пресс-службой Ростовской филармонии